Авдотья Смирнова: «Я почувствовала, что пора мне сказать, что думаю на самом деле»

По просьбе MC с Авдотьей встретился главред журнала Maxim Александр Маленков. 

Александр Маленков: Дуня, ты режиссер, сценарист, писатель, вела программу «Школа злословия» – то есть ты явно, что называется, «умная женщина». А ты сама себя ощущаешь умной женщиной?

Авдотья Смирнова: Нет, я так не могу сказать. Прежде всего потому, что я встречала довольно много женщин сильно умнее себя. Татьяна Никитична Толстая, безусловно, умнее меня. Я дружила с ныне покойной Ксенией Юрьевной Пономаревой, которая создавала издательский дом «Коммерсантъ», затем руководила Первым каналом. Она была женщиной огромного ума. Елена Леонидовна Григоренко, большой ученый, с очень высоким индексом Хирша – вот она исключительно умный человек. Я всегда поражаюсь, когда такие женщины со мной общаются! Я считаю, что единственное, что я им могу дать в ответ на то, что они делятся со мной сокровищами ума, – это их развеселить. Поэтому я такой как бы клоун при губернаторе. Я вижу много ограничений собственных мозгов. Рациональное, логическое, системное длинное построение мне не дается. Я мыслю, скорее, образами и картинками­. Но по поводу ума комплексов у меня никогда не было. Я всегда знала, что я и не глупа, и при этом всегда понимала, что есть люди сильно умнее меня.

А ты думаешь, ты умнеешь с годами?

Я уже в том возрасте, когда ставить перед собой задачи космического масштаба довольно глупо. Я знаю, например, что мне неинтересно читать философию, я ее воспринимаю только в виде литературы. Я могу читать Ницше, Розанова, а Хайдеггера не могу, я пыталась... Ну, значит, я не буду читать философию. Зато я с удовольствием все больше и больше читаю книг по истории. По сравнению с тем, откуда я стартовала, я очевидно умнее.

Я была эгоистичная, совершенно безжалостно обижала людей ради какой-нибудь остроты. И совершенно не замечала этого. Я врала. Причем это очень странно! Я была очень лживая в юности, а потом, где-то после тридцати, у меня эту способность отрубило. Нельзя сказать, что я никогда не вру. Но если я совру по какой-то мелочи, то потом буду мучиться, пока не позвоню и не скажу: «Вы знаете, там, Алла Николаевна, я сказала, что опоздала, потому что на дороге была авария. Никакой аварии не было, а я просто завозилась». И Алла Николаевна скажет: «Вы о чем вообще, женщина? Вы чего?»

Помимо выдающихся интеллектуальных достоинств, ты еще и признанная красавица. С собственной внешностью у тебя тоже противоречивые отношения?

Я никогда не считала, что хороша собой. И, надо сказать, я об этом очень сожалею, потому что, когда я вижу свои молодые фотографии, оказывается­, что, в общем, я была очень даже ничего. Я долго мучилась страшными комплексами. У меня есть одно отягчающее обстоятельство. Моя мама, Наталья Владимировна Рудная, – выдающаяся красавица, настоящая, как Катрин Денёв. Я всегда это понимала и даже не рассматривала себя где-то рядом с ней. К тому же я много лет прожила с искривлением позвоночника, пока не сделала операцию пять лет назад. А это дефекты фигуры, походки, вечно болящая спина. В конце концов я просто перестала про это думать. Но когда я вижу какие-то свои неудачные фотографии, я утешаю себя тем, что пройдет два-три года и мне будет казаться: «Боже, как я была хороша в тот момент!» Стареть женщине психологически непросто. Но что поделаешь?

Можно поделать пластические операции.

Я сторонница того, что старость должна быть опрятной. Это тот минимум требований, который я к себе предъявляю. И не потому, что плохо отношусь к улуч­шайзингу внешности. Это, наоборот, прекрасно, когда женщина умеет и любит ухаживать за собой. Просто мне это смертельно скучно. Я надеюсь, у меня хватит пороху никогда не сделать пластическую операцию. Но ручаться за себя не могу. Может, я спячу через пару лет и нарежу себе на лице каких-нибудь чудовищных пузырей? Но если не спячу, я надеюсь, что нет.

Я для себя вывел такую формулу: есть три основных женских добродетели – красота, ум и доброта. Но жизнь показывает, что можно выбрать только две. Ты согласна?

Да, согласна. Согласна. Я выбираю в этой триаде, конечно, ум и доброту. Безусловно.

А ты когда-нибудь встречала, чтобы все три были в одной женщине?

Красивая, умная и добрая? Ксюша Раппопорт.

Не могу не спросить, что ты думаешь о деле Вайнштейна, домогательствах и харрасменте?

Сейчас, особенно из нашего довольно архаичного общества, этот голливудский скандал кажется некоторым безумием. Но дело в том, что человечество или та его часть, которая проходит стадиально вот эти изменения, всегда впадает в обратную крайность. Это потом устаканится. Уверена, что мы присутствуем при начале формирования нового общественного договора в отношениях между полами. Это довольно непростой процесс, я не думаю, что он уложится в десять лет. Как правило, таким процессам требуется минимум полвека.

А ты сама сталкивалась с мужским шовинизмом, домогательствами?

Да еще как! Это, вообще-то, очень неприятно. Вот представь себе, я пришла работать в издательский дом «Коммерсантъ» в 1995 году. Такой концентрации умных, блистательных, талантливых мужчин и женщин я не видела нигде, просто нигде. И я делала там довольно крутые вещи для молодой женщины: была директором питерского корпункта, потом стала выпускающим редактором. Мне было в тот момент 26 лет, и я гордилась тем, что я здесь среди­ равных. При этом совершенно спокойно на редколлегии я могла услышать: «Курица не птица, баба не человек». Это неприятно. И главное – непонятно, а как себя вести? Надо мило хихикать, говорить: «Да-да, я согласна»? Или сказать: «Миша, ты мудак»? Что я и делала, в общем-то.

В связи с формированием нового общественного договора мне не очень понятно, каким образом мужчина теперь должен обозначать свой интерес к женщине так, чтобы ее не обидеть?

Ну, давай скажем прямо. В нашем обществе этой проблемы пока что нет. То есть, если ты начнешь ухаживать за американкой, да, тебе придется трудно. Но тебе и двадцать лет назад пришлось бы трудно. Я хорошо помню, как в 1992 году в Лос-Анджелесе мне приятель, художник, сказал: «Я не знаю, до какой степени ты феминистка. Ты не обидишься, если я перед тобой дверь открою?». Я на него посмотрела, как баран на новые ворота. Я даже не понимала, про что он.

Сейчас трудно представить, но в юности ты была панком. Панкам положены антисоциальные выходки. Отчитайся, пожалуйста.

У меня был такой друг – Дима Голубев. Страшно умный и страшно талантливый парень, который сделал группу «Тупые». Однажды Голубев позвонил мне и говорит: «Шульц...» А я у него называлась «Шульц». «Ты знаешь, я испытываю острую необходимость поехать сейчас в Ленинград, посмотреть одну картину Генриха Семирадского в Русском музее». Я говорю: «Отлично». Он говорит: «Ну, выходи из дома и принарядись». Я знала, что означает «принарядись». Потому что у меня была юбка джинсовая, которую я обрезала, чтобы чуть прикрывала трусы, желтые колготки, которые мне Таня Друбич из Америки привезла, и черные галоши фабрики «Скороход», купленные за три рубля на Тишинском рынке. И мы с Голубевым отправились в Ленинград, пошли в Русский музей. 

Это 1987 год, других красок не было. Но все-таки прорвались...

Даже не вандализировали Семирадского?

Нет, абсолютно. И, значит, решили пойти гулять. Тут мы обнаружили, что вся наша шайка «Тупых» приехала вслед за нами. Они нас на Невском проспекте караулили. Мы пошли в какой-то пивняк, где встретили настоящих питерских панков, с которыми наши подра­лись. Обратно мы ехали в общем вагоне с льготными студенческими билетами, при том что на восемь человек у нас было только два студенческих. Поэтому в Твери нас ссадили, всю гоп-компанию. Мы оказались на вокзале без копейки и пошли воровать хлеб в привокзальной столовой. Украли хлеба, пожрали его и потом зайцами на электричке вернулись в Москву.

Ну что ж, это считается, да. Панк – это ведь прежде всего свобода. Скажи мне как панк панку, что у нас происходит со свободой сейчас, в XXI веке? У меня такое ощущение, что ее у нас по кусочку отбирают.

Да, конечно. Мне кажется, вообще сейчас происходит процесс слома всех укладов привычных. Если глобализировать это, вот посмотри: три тысячи лет человечество прожило в парадигме греческой демократии. Это были не то чтобы безоблачные три тысячи лет, но тем не менее они находились именно внутри этого. Похоже, что действие конструкта кончается. Посмотри на Америку, на всю историю выборов Трампа. Как это могло произойти? А ведь это, собственно, плод прямой демократии.

Вот, например, в прессе запретили ругаться матом – еще минус одна свобода. Ты как к мату относишься?

Я думаю, что это абсолютный перекос, потому что я мат очень люблю. Это огромный, важнейший пласт нашего языка, исключительно выразительный и яркий. Не люблю, когда эти слова используются в качестве междометий. Но как можно запретить мат, например, Юзу Алешковскому? Это же абсурд. Вася Баста любит крепкие выражения и употребляет их бесконечно обаятельно. Сергей Владимирович Шнуров тоже.

А ты употребляла мат в письме?

Нет, это было мое сознательное самоограничение. Но я изредка употребляю в Фейсбуке (запрещенная в России экстремистская организация) крепкие выражения. И вынуждена себя ограничивать. В силу того, что работа в благотворительности начинает на тебя накладывать дополнительные ограничения. И если мне пишут оскорбленные моим языком родители детей с аутизмом, для которых я работаю, я должна с этим считаться, иначе я свинья.

Но ты достаточно для них делаешь, чтобы еще и подчинять этому свой стиль жизни!

Если бы ты знал! Я по природе своей человек совсем не злой, но язвительный. Я люблю насмешку, люблю хлесткую фразу и неплохо ею владею. Кроме того, вот ты там говорил про какой-то мой ум, у меня нет особенного ума, но у меня есть большое здравомыслие. Которое в сочетании с чувством юмора позволяет замечать абсурд, абсурдность чужих интенций, прежде всего. Так вот, у меня поднимаются руки над клавиатурой, чтобы вытащить чью-то цитату и шандарахнуть по ней изо всех сил, но я себя бью по рукам и этого не делаю.

Из-за твоей благотворительной деятельности?

Только. Исключительно.

Если я занимаюсь деятельностью, частью которой является взывание к смягчению нравов, я сама должна проявлять этот добрый нрав. Понимаешь? Реабилитация инвалидности, которая у нас произошла, не коснулась ментальных инвалидов. Это люди с синдромом Дауна, с аутизмом. Они продолжают быть репрессированными, этих детей и их родителей гонят с детских площадок, не принимают в детские сады, не разрешают им поступать в школу, а требуют, чтобы было только надомное обучение. Добиться изменения можно только одним – смягчением нравов. Мы очень долго искали, на что люди отзываются. И выяснилось, что люди не отзываются, когда им показывают ребенка с особенностями, – это не мое. Надо показывать родителей, которые точно такие же, как вы.

Твой новый фильм «История одного назначения» – это ведь тоже призыв к смягчению нравов. Почему ты вдруг обратилась к реальной истории XIX века, да еще с Львом Толстым в качестве одного из героев?

В 2015 году мы с семьей поехали в отпуск на Камчатку. И я там читала книгу Павла Басинского «Святой против Льва». И там была глава «Спасти рядового Шабунина», три страницы, которые меня потрясли до такой степени, что я не могла читать дальше. Потрясли своей невероятной современностью. Это история известная. В 1866 году рядом с Ясной Поляной располагался 65-й Московский пехотный полк. В одной из рот этого полка писарь ударил по лицу капитана. Его должны были судить военно-полевым судом, ему грозила смертная казнь. Один из офицеров этого полка, знавший Льва Николаевича Толстого, рассказал ему эту историю и уговорил быть адвокатом писаря Шабунина на суде. Толстой выступил адвокатом...

Давай не будем все рассказывать. В чем же современность этой истории?

В том, что мы никак не можем сделать выбор: закон или справедливость. Что главнее? Справедливость или милосердие – что важнее? Я не считаю, что эта дихотомия исключительно национальная, она стадиальная. И вот мы эту стадию никак не можем пройти.

Мне кажется, это вечная тема.

Но мы пробуксовываем на ней с XIX века. Мир движется в сторону смягчения закона, так происходит его эволюция. А у нас ужесточение, торжество формальности. Закон Димы Яковлева, закон Яровой – мы опять попали в парадигму ужесточения закона. Если бы я прочла эту историю в 1998 году или даже в 2002-м, она бы меня так не задела, как она задела меня сейчас.

Это так не похоже на то, что ты снимала раньше.

Прежние мои картины – это, так сказать, мелкое девичье рукоделие, а тут я почувствовала, что пора мне сказать, что я думаю на самом деле. Вопрос о том, что человек может, чего человек не может. В 2011 году, когда я делала «Два дня», мне было смешно. В 2012 году, когда я делала «Кококо», мне было смешно, но уже мрачновато. Вот мне сейчас не смешно. И если я начну делать комедию, у меня ничего не выйдет.

Мне в твоих фильмах чудится сквозная идея мезальянса, столкновения интеллигенции то с властью, то с народом. Твоя личная история тоже из этой серии. Как ты ухитрилась выйти замуж за, не побоимся этого слова, Чубайса?

Я тысячу раз рассказывала эту историю, но только по­чему-то никто в нее не верит. Мы знакомы-то были давно, еще в 2003 году я работала в спичрайтинговой группе у Чубайса. Потом стали приятельствовать, потом дружить. Понимаешь, меня очень интересовала политика, пока она была. Я вообще считаю, что есть только одно занятие на свете, которое интереснее, чем кино. Это политика. И работать мне там было просто очень интересно, прям очень-преочень. В общем, в силу своего любопытства неуемного я была знакома с людьми большого бизнеса и с людьми из политики. И я точно знала, что это люди не с Марса. Это не заброшенные нам инопланетные существа.

Да? А ощущение именно такое.

Это совершенно наши соотечественники. И ключ у них на веревочке висел от квартиры, пока родители были на работе. И в детском саду на них надевали колготки, а сверху – шорты. Понимаешь? Поэтому представления о том, что это какая-то, так сказать, другая порода людей совсем, у меня не было.

А какой он тогда, твой муж?

То есть он считает, что женщины и так прекрасные цветочные существа, а уж если женщина еще при этом что-то делает и у нее получается, то это производит на него абсолютно оглушительное впечатление. Вот. Он очень преданный. Кто его друзья? Те, что еще со школы и с института.

Как же он выживает тогда там, в этой стратосфере?

Тогда я скажу, в чем он совсем не похож на нас. Он не любит и не уважает рефлексии. Не в том дело, что он не анализирует ошибки. Он их очень даже анализирует, но он не уважает бессильные самокопания и всю эту васисуалий-лоханкинщину. Вот он не похож этим. Людям нашего круга свойственно переживать, когда нас несправедливо в чем-то обвиняют, и бежать оправдываться. У него этого абсолютно нет. То есть делай что должно, и будь что будет. Потом... Вот я очень люблю родину, но это не сравнить с ним абсолютно. Он патриот со всем идиотизмом патриотизма, я бы сказала. Понимаешь?

Смотря что подразумевать под родиной. В наше время туда много лишних смыслов понабилось.

Ну я тебе объясню. Он, как я иногда говорю, советский человек, каким он должен был бы быть. Любимый поэт Высоцкий, любимый писатель Шукшин. Я с трудом выиграла неравную борьбу с его любовью к бардовской песне. Я его все-таки пересадила на русский рок. Он считает, что лучшее море – это море Лаптевых. Что нет прекраснее мест, чем на Кольском полуострове. Наши путешествия он мне все время отравлял фразами: «Да это разве вулканы? Вот на Камчатке вулканы... Да разве это гейзеры? Вот на Камчатке гейзеры!.. Да разве это водопады? Вот на Камчатке...» Наконец я взмолилась: «Вези меня уже на эту Камчатку». Оказалось, что он абсолютно прав. По концентрации красоты Камчатка не сравнима ни с чем...

Дуня, тем не менее я уверен, что к тебе приехала порция осуждений от товарищей по интеллигентскому сословию после этого альянса.

Ну естественно. А как же?

Потому что сближение с государевыми людьми, с государством – это тема противоречивая. И там есть у всех границы. Вот у тебя где проходит эта граница? Можно брать деньги у государства на творчество?

Всем можно, мне нельзя. Потому что я его жена.

А орден ты бы приняла из рук Путина?

Приняла бы.

А доверенным лицом бы стала?

Нет.

Ну, нащупали границу, слава богу!

Я тебе так скажу: у человека, который системно занимается благотворительностью, эта граница очень зыбкая. Любому из нас приходится наступать на горло собственной песне, гордыне и репутации. Ты становишься перед выбором: твоя репутация или реальная возможность сдвинуть с мертвой точки тяжелое и серьезное дело. Которое может изменить жизнь других людей и которое, возможно, будет жить, когда тебя на свете не будет вместе с твоей репутацией. Понимаешь? Когда мне сказали, что есть возможность на прямой линии задать президенту вопросы, касающиеся аутизма, у меня даже секундных не было раздумий. Я туда бежала, задрав все кринолины. Это было два года назад, и шлейф этого эффекта до сих пор есть.

То есть весь этот тяжелый путь еще и устлан компромиссами.

Конечно! Вообще-то, я считаю, что он нам завещан нашим всем, Александром Сергеевичем. Потому что устами Петра Андреевича Гринева в «Капитанской дочке» сказано, что важнейшие и лучшие изменения суть те, которые происходят от чего? От смягчения нравов. И это путь компромисса, вообще-то. Работая в благотворительности, ты неминуемо должен коммуницировать с государством. А дальше тебя ждет мир удивительных открытий. Вдруг обнаружится, что будет десять чиновников совершенно равнодушных, а потом тебе встретится какая-то безнадежная на вид тетя с халой, которая вдруг проникнется и начнет тебе страшно помогать. У каждого из нас это было не раз, не два, а сто сорок два.

Ты реализовалась по всем параметрам – человеческим, профессиональным, женским. Ты счастлива?

Счастье – это состояние экстатическое, невозможно в нем пребывать постоянно. Все равно что оргазм – вещь прекрасная, но если она не прекращается, то может превратиться в муку. Я бываю счастлива довольно часто. А бываю несчастлива. В молодости я была оглушительно несчастлива. Но мне кажется, что оглушительно несчастлив только человек, который занят собой. В этом смысле я гораздо, гораздо счастливее, чем в молодости. Но сказать, что я счастливый человек?.. Мне в жизни невероятно повезло. Повезло на людей, которые вокруг меня. И, конечно, я не могу не испытывать восторга и благодарности к тому, кто подарил мне это.

И кто же это был, интересно?

Я верующая, поэтому у меня, как ты понимаешь, такого вопроса нет.

Интервью: Александр Маленков