Истории женщин, собранные в нашем материале, не похожи друг на друга — все героини по-разному пришли к решению об усыновлении и прошли свой уникальный путь к материнству, преодолев множество препятствий.
Мария Самсоненко
В 2006 году у меня диагностировали лейкемию, а впоследствии и бесплодие. Мы с мужем планировали детей, но из-за моей болезни пришлось искать иные пути. Однажды утром мы включили телевизор и попали на передачу «Пока все дома». Там говорили об усыновлении, и мы ухватились за эту идею. В 2013 году мы обратились в органы опеки, прошли школу приемных родителей, собрали все документы и справки, после чего нас занесли в базу данных. Мы сразу решили, что хотим девочку от 0 до 3 лет, без врожденных заболеваний, биологических родственников и обязательно славянской внешности, чтобы она была похожа на нас. Конечно, нам тогда казалось, что мы быстро найдем ребенка. Но это оказался сложный путь, который занял пять лет.
Мы постоянно смотрели новые анкеты детей, оставшихся без родителей, оставляли заявки и ездили на знакомства с малышами. Случалось, что мы принимали решение усыновить какого-то ребенка, а потом нам звонили из опеки и говорили, что информация в базе данных устарела: малыш уже три месяца как находится в реанимации и вряд ли выживет. Это было тяжело. Надежда появлялась и снова исчезала.
И вот в конце марта 2017 года я поехала в Министерство образования Московской области, чтобы в очередной раз посмотреть списки деток, доступных для усыновления. Мне стали показывать их фотографии. И на восьмом кадре я неожиданно для себя сказала: «Стоп!». Это была очень маленькая, смуглая и сильно недоношенная малышка — такой крохотный комок, подключенный трубками к медицинским аппаратам. До сих пор не понятно, как она попала в эту подборку — ведь она абсолютно не подходила по критериям, заявленным в нашей анкете.
В школе приемных родителей нам говорили, что когда вы увидите «своего» ребенка, то у вас что-то екнет внутри. Именно это я и почувствовала, взглянув на Айшу. Поэтому сразу поняла, что хочу с ней познакомиться, и мне оформили разрешение. Когда я села в машину, то позвонила мужу и сказала: «Есть девочка, завтра можно поехать посмотреть. У нее имя еще такое интересное — Айша». Муж помолчал несколько секунд, потом уточнил: «А кто она вообще по национальности?». «Странно, но она африканка», — ответила я. На следующий день мы приехали в дом малютки и впервые увидели нашу Айшу. Через три недели, 25 апреля, мы забрали ее домой и дали второе имя — Мария.
Первые три недели после того, как Айша стала жить с нами, она вообще не плакала: просыпалась и просто тихо лежала в своей кроватке. Потом уже я прочитала на форумах, что дети после домов малютки привыкают не кричать: они плачут, к ним никто не приходит, и они перестают это делать. Но со временем Айша адаптировалась к новому дому и стала вести себя так, как все остальные дети. В ноябре 2019 года мы, наконец-то вздохнули спокойно. Айша привыкла к детскому саду, а мы стали нормально спать по ночам. И вдруг раздался звонок. Это была девушка из опеки с вопросом: «Не хотите ли взять вашей девочке братика?». Выяснилось, что у них появился мальчик-африканец, которого не получалось никуда пристроить.
Мы с мужем не планировали брать второго малыша, но все-таки поддались на уговоры опеки посмотреть на него. «Если это „наш“ сын, то должен быть какой-то знак», — сказал тогда мой муж. Так что мы приехали в подмосковный роддом, зашли в комнату для знакомств и увидели Арчи. Его вынесла педиатр с африканскими корнями, которая прекрасно говорила на русском. Согласитесь, таких врачей единицы в российских клиниках. Мы поняли, что это и был знак свыше. Через шесть дней Арчи переехал к нам.
У Айши была любимая игрушка — африканский мальчик (кукла). Поэтому, когда привезли Арчи, она вообще не поняла разницы. Когда он зашевелился, она даже испугалась. Мы ей объяснили, что это ее брат. Первые месяцы она очень сильно ревновала нас к Арчи. Но потихоньку все стало сглаживаться. Теперь они отлично ладят, часто играют вдвоем. Каждый вечер Айша возвращается из сада и сразу бежит к брату, целует его, приговаривая: «Мой Арчонок». То есть она скучает по нему.
Мы живем в районе, где находится несколько африканских посольств, поэтому для местных жителей Арчи и Айша — не диковинка. Бывало, что на детской площадке к дочке подходили другие дети, дотрагивались до нее и смотрели на свой палец — останется отпечаток или нет. Я понимаю, что родители просто не объясняют детям, что есть разные расы, цвета кожи, разрезы глаз и структуры волос. Но мы уже говорим об этом с Айшей. Когда она подрастет, мы, разумеется, расскажем ей, что у нее была биологическая мама, а мы приемные родители, которые любят ее и заботятся о ней. Я понимаю, что в будущем для Арчи и Айши возможны трудности. Но мы с мужем сделаем все, чтобы помочь им. Они у нас билингвы, а их няня англоговорящая. Да, наши дети отличаются от других. Но со знаком «+». По крайней мере, мы придерживаемся такой позиции.
Оглядываясь назад, я понимаю, что мы должны были пройти этот долгий и сложный путь. Ведь если бы все было легко — решил, пошел и забрал — то отказов от детей было бы больше. Решение стать приемными родителями должно быть полностью осознанным. И не надо бояться, что вас осудят или будут задавать глупые и бестактные вопросы вроде: «Зачем вы его усыновили? Своих детей что ли недостаточно? Почему взяли ребенка другой национальности?» Я научилась реагировать на них с иронией. Например, говорю, что вдохновляюсь примером Анджелины Джоли, которая усыновила детей из Камбоджи, Вьетнама и Эфиопии. «Кто знает, может я еще и китайца усыновлю?» — обычно шучу я.
Фатима Медведева
Идея усыновления появилась у меня внезапно. Когда я увидела Гора, своего старшего сына, я сразу поняла, что это — мой ребенок, надо его забирать. Тогда я работала в учреждении, где он жил. До этого я вообще об этом не думала — я в принципе не очень хотела детей, даже кровных, а истории про усыновление были окружены тайнами и слухами.
С первым ребенком было много сложностей — опека была против, и детский дом тоже. Это был частный православный детский дом и, оказалось, что они не совсем готовы отдавать детей в семьи, и совершенно не готовы отдавать детей в неправославные семьи. Было много трудностей, в результате которых была созвана целая комиссия — они говорили, что это очень тяжелый ребенок, и что я не смогу с ним жить. Но в итоге добро победило, и Гор оказался дома.
Со вторым ребенком все было проще — я была более подготовленной, и, несмотря на то, что опека меня всячески запугивала, у меня все получилось. Тем более, Дима — не москвич, он из региона, и все было легко — там оказались невероятные люди, которые были рады, что я приехала.
Все реагировали на мое решение по-разному. Кто-то был за — мои близкие друзья очень меня поддерживали и помогали, и так совпало, что моя подруга в этот момент взяла под опеку девочку, у нее была серьезная битва с детским домом. Она очень меня поддержала — наверное, без нее я бы сдалась на каком-то этапе. Также было и несколько человек, которые очень удивились и спрашивали меня, зачем. Тогда я заняла такую позицию: если надо объяснять, зачем, значит, объяснять не надо.
Моя мама вначале была категорически против, но я понимала, что, выбирая между ней и ребенком, я выберу ребенка. Дети — это будущее, это что-то твое. Но я всегда знала — когда она его увидит, она обязательно его полюбит, потому что Гор просто невероятный человек. Я долго их не знакомила, поскольку тоже какое-то время обижалась на нее за то, что она меня не поддержала, но когда они встретились, она в него влюбилась.
С Гором поначалу было сложно. Он попал в семью в 10 лет, и у него очень сложная судьба. В последний год он жил в православном детском доме, где условия были хорошими, в целом, но люди, которые в нем работали и действительно хорошо к нему относились, не разбирались в проблемах детей-сирот — они брали его в гости, одну из воспитательниц он называл мамой, они говорили ему, что они — его семья, и это — его дом. А до этого он находился в интернате для умственно отсталых — его интеллект ощутимо выше среднего, но из-за того, что он передвигается на коляске, его поместили в этот интернат. У него никогда не было ни одного близкого взрослого и представления о том, что такое семья.
Первое время он не доверял мне, не понимал, чего от меня ждать, постоянно находился в напряжении. К тому же, он никогда не жил в квартире — он не знал, как шумит стиральная машинка, как работает плита. Все это вызывало у него панику. Но я очень сильно его любила, и это нас спасло — я понимала, что как бы сложно ни было, я никогда от него не откажусь. Сейчас ему 14,5 лет, и он — обычный подросток со своими принципами и взглядами на жизнь. Он не разрешает входить к нему в комнату без стука, любит всех воспитывать — тот же человек, который несколько лет назад спал со мной в одной кровати, держась за меня обеими руками, и боялся, когда я выходила на балкон.
С Димой было иначе. Он жил в семье какое-то время, и, по всей видимости, этот факт повлиял на его восприятие реальности. У него было понятие привязанности, он был не так напуган — совершенно обыкновенный и чудесный малыш. Но при этом я долго к нему привыкала — я слышала о подобных проблемах от других приемных родителей, но не могла представить, что так бывает. К тому же, я забрала его перед прошлым новым годом, а уже в марте начался карантин — это было тяжело. Но я понимала, что он волшебный, и все пройдет. Так и вышло.
Дима один раз у меня спросил, буквально в первые дни после того, как я его забрала: «А ты моя мама?». Я ответила: «Да». После этого он назвал имя своей кровной мамы, и спросил про нее, на что я ответила, что она — тоже мама. Я думала, что сейчас нам предстоит серьезный разговор на эту тему, но пока он больше не говорил об этом. Когда он подрастет, мы обсудим этот вопрос — я думаю, скрывать такие вещи довольно странно, это — важная часть жизни человека.
Нам повезло — мы живем хорошо. В нашем доме нет ступенек, Гор сам ездит в школу на трамвае, Дима ходит в детский сад, но, конечно, меня раздражает недоступность московской среды — 90% кафе, магазинов и парикмахерских абсолютно не приспособлены к нуждам людей с ограниченными возможностями. И еще меня раздражает жалость окружающих — к нам часто подходят посторонние люди и дают детям деньги или начинают открыто их жалеть. Хорошо, что Гор стал подростком, который может за себя постоять — он ругается в ответ, и, с одной стороны, я понимаю, что это невежливо, а, с другой стороны, это — нормальная реакция. Жалеть человека за факт передвижения на коляске — ужасно, и реакция Гора — полезный опыт для таких людей.
Если бы можно было отмотать время назад, я бы сказала себе, что все пройдет. С Гором все было сложно и непонятно, и порой мне казалось, что так будет всегда. Я жила в панике и злости на саму себя, думая, что я делаю что-то не так. Оглядываясь назад, я понимаю, что это были самые глупые мысли на свете — нам просто нужно было время.
Екатерина Кузнецова
В 14 лет у меня обнаружили опухоль. Я попала на хирургический стол, и в ходе операции врачи приняли решение удалить все мои детородные органы. Так я лишилась возможности когда-либо иметь кровных детей. Конечно, к идее усыновления я пришла не сразу. Еще 5-7 лет я отгоняла от себя мысли о своем бесплодии; надеялась, что врачи придумают какой-то чудесный способ, чтобы такие женщины, как я, могли «починиться» и зачать ребенка. Мне потребовалось время, чтобы принять ситуацию такой, какая она есть.
Впервые об усыновлении заговорил мой первый муж. Когда мы только познакомились, я призналась ему, что бесплодна. «Но существует же усыновление, — ответил он. — У нас в городе есть школа приемных родителей, где работают талантливые педагоги. Все это можно решить. Поэтому, когда мы с тобой захотим завести детей, мы просто пойдем и усыновим их». Так за руку с ним мы отправились в школу приемных родителей «День аиста» в Новосибирске.
Нас записали в группу, которая стартовала осенью 2012 года. А в конце лета приняли закон, обязывающий кандидатов в приемные родители проходить обучение в специализированных школах. Нас предупреждали в опеке, что на поиски малышки до года (именно такие критерии мы указали в своей анкете) уйдет минимум 6 месяцев. Но нам повезло. Во-первых, из-за введения новых правил для приемных родителей многие дети задержались в системе. Во-вторых, мы стали первой группой, выпустившейся с официальными дипломами и получившей доступ к базе малышей. Удивительно, но нашу Ангелину мы нашли уже в первый день. И сразу начали оформлять усыновление.
Мое окружение приняло новость о пополнении в семье с радостью: родители и друзья всегда знали о моем бесплодии и просто ждали, когда я приму решение стать приемной матерью. Но родители мужа, разумеется, были в шоке. Они рассчитывали на то, что у них будут кровные внуки. Однако их сын пошел другим путем. Я никогда не сталкивалась с прямым осуждением с их стороны, потому что они очень тактичные люди. Но мне было очевидно, что они не в восторге. И все же со временем они отнеслись с пониманием к нашему поступку. Сейчас они много общаются с приемными детьми.
С первым мужем мы расстались, но это не повлияло на мое желание усыновить еще одного ребенка. Вскоре у меня появился новый мужчина, которому тема приемного родительства оказалась абсолютно не близка. Мне удалось уговорить его на то, чтобы пойти в «День аиста» для того, чтобы он мог разобраться в том, почему не хочет детей. И после прохождения школы он сказал, что пересмотрел свое мнение насчет усыновления. Однажды, возможно, он будет к этому готов.
Через пару недель после этого мне позвонила одногруппница из второй школы приемных родителей и сказала, что в опеке появился новорожденный мальчик. Я помчалась туда, чтобы подать документы на право быть усыновителем. Но не успела — того малыша уже забрали в семью. Неделю спустя вновь раздался звонок: еще одному мальчику искали приемных родителей. От знакомства с ним отказались уже три семьи. На мой вопрос «почему», женщина из опеки ответила, что они просто испугались: малыш бурят, и у него сифилис. Но я решила, что хочу с ним познакомиться.
Оказалось, что все опасения предыдущих семей были беспочвенны. Сифилиса у Никиты не было — только антитела, доставшиеся от кровной мамы. Да и внешность у него практически славянская — лишь какие-то отдельные черты слегка выдают в нем национальность родителей. Словом, я сразу же подписала согласие на усыновление. Моему мужчине, разумеется, пришлось пройти серьезную адаптацию к новому положению вещей. Это продлилось два месяца. После чего он сделал мне предложение и сказал, что хочет стать не только моим мужем, но и настоящим папой для Никиты.
Ангелину я предупредила, что скоро у нее появится братик. Поэтому она ждала его с нетерпением. Впрочем, это не избавило нас от детской ревности. Ангелина смотрела на то, как мы заботимся о Никите, и тоже просила покачать ее на ручках, уложить спать. Постоянно забиралась ко мне на колени, требуя внимания. Но к счастью, я много читала об этом и понимала, как нужно вести себя в такой ситуации. Я проговаривала все чувства Ангелины, не обижалась на нее, не заставляла быть взрослой. И все это осталось позади. Как только Никите исполнился годик, ревность Ангелины полностью испарилась.
К тайне усыновления я отношусь максимально негативно. В своем Instagram-блоге (запрещенная в России экстремистская организация) я развенчиваю мифы о приемном родительстве и рассказываю, почему не стоит хранить факт усыновления в секрете. Моя книга «Хорошо, что мы нашлись» также посвящена этой теме. Это детская сказка, которая написана, чтобы помочь родителям начать беседу об усыновлении. Ведь замалчивание не принесет никому пользы. С ребенком необходимо об этом говорить, чтобы помочь ему пережить его травму — потерю кровных родителей (а это всегда травма, даже если от него отказались в младенчестве). Во взрослом возрасте узнавать такую тайну гораздо страшнее, как и справляться с ее последствиями. И, наконец, честность — это залог ваших собственных гармоничных и доверительных отношений со своим ребенком. Без нее ничего не получится.
Фото: архивы героинь, Ксения Плотникова
