Юлия Пересильд: «Мы поняли — ругаться теперь нельзя, иначе придется друг друга убить…»

Александр Молочников: Вот смотри, первое, что приходит в голову, говоря об этике: помнишь, я тебя не утвердил в «Мифы», снял другую актрису, а тебе не сказал. Неэтично. Судьба, кстати, красиво распорядилась: фильм попал на «Кинотавр», а ты была в жюри...

Юлия Пересильд: Поверь мне, это не сыграло роли.

Александр: Знаю, знаю. Потом я однозначно утвердил тебя в фильм «Скажи ей», но на этот раз ты не пошла. Из-за своей занятости.

Юлия: Видишь, у нас с тобой пока один – один. А вот смотри, мы с тобой давно знакомы, но, если честно, я не знаю, насколько уместно называть нас друзьями. По телефону можем долго проболтать, во всяком случае.

Александр: Может, и хорошо, что не так сильно дружим, поскольку мы наконец-то, надеюсь, поработаем вскоре вместе.

Юлия: Разговоры про дружбу в творческом мире опасны: перед совместными проектами все боятся взаимопонимание спугнуть. Велика вероятность, что ты с другом-режиссером войдешь в работу, а завтра вы поймете, что не надо вам вместе ничего делать...

Александр: Бывает всякое, случается, что и не разойтись­ с артистом, если конфликт, а ты уже далеко зашел в проекте. С другой стороны, накал в отношениях – не всегда плох на репетиции.

Юлия: Подожди. Конфликт может быть, согласна. Но при условии, что между режиссером и актером доверие. Знаешь, почему я всегда хожу на пробы, даже если мне говорят, что можно без них обойтись? Мне важно понимать, что режиссер в роли видит именно меня. Если чувствую его сомнения, это выбивает из колеи, ничего не могу.

Александр: Согласен. Режиссеру тоже важно прочувствовать, что у него есть мечта сделать с ней или с ним эту роль. Дальше все может быть кроваво внутри, вы можете серьезно зарубаться. Наша профессия предполагает мощное взаимопроникновение.

Юлия: Абсолютно. Например, когда мы репетировали «Грозу» в Театре Наций, во время читки обсуждали с коллегами темы измен, отношений, рассказывали о переживаниях. А потом встали из-за стола и поняли, что ругаться нам теперь нельзя, иначе придется друг друга убить, потому что мы слишком много знаем. Это как разговор с таксистом. Ты можешь близкому человеку не сказать то, что вдруг выболтаешь незнакомому.

Александр: Так как мы еще и фанатики с тобой оба, то явно понимаем, что в какой-то момент ты действительно теряешь берега, потом думаешь «Господи!». Был ужасный случай: у меня репетировала внучка очень известного советского артиста (не буду фамилию называть), про которого принято думать, что он при всем таланте не обладал большим багажом знаний. И я так завелся, что в ее присутствии, объясняя другому, как играть, в запале привел пример ее деда. Внучка мне потом в Фейсбуке (запрещенная в России экстремистская организация) написала: «Саша, а что, если не секрет, ты имел в виду?!» Стыдно было. Но ты правда в процессе забываешься. И раз уж мы о новой этике говорим, понятно, разные бывают ситуации, но, мне кажется, вопросы харассмента, домогательств в творческой среде – очень тонкая история. Если человек с улицы зайдет к нам на репетицию, он наверняка спросит: «Почему эти люди так себя ведут, они в отношениях или что?» А никаких отношений нет, такой процесс, он сложный, местами похож на «психологическое изнасилование». Мне кажется нелепым устанавливать искусственные рамки, диктовать, что режиссеру нельзя говорить актеру и наоборот. Но это происходит. И это обратная сторона новой этики. Я видел такое недавно, когда снимал в Америке, где все ультраповернуты на корректности и толерантности. Вот эта бесконечная гиперопека безопасности каждого, когда ты не можешь пошутить, ты не можешь подкатить к девушке в баре, ты не можешь здесь снимать, потому что соседи спят, но здесь, через метр, ты можешь снимать, потому что здесь они уже не спят. Есть в этом какая-то крайность и питательная среда для любителей обидеться.

Юлия: Надеюсь, нас правильно поймут, и я за термин «психологическое изнасилование» в работе, если по обоюдному желанию и понятно, ради чего. Объясню: любой актерский организм, даже самый фанатичный, все равно не хочет лезть в свои темные подвалы и делать болезненные вещи.

Очень удобно существовать на штампах и наработках, когда никто друг друга не обижает, все чинно и мирно. Но если мы говорим серьезно – приходится себя наизнанку выкручивать. Конечно, сложно на режиссера не обидеться, и это нормально. Другой вопрос, позволяешь ты себе или нет. Чтоб ты понимал, мой путь в кино начался с Дмитрия Дмитриевича Месхиева.

Александр: Может, не рассказывай, чтобы у него проблем не было? (Смеется.)

Юлия: Сейчас мы очень дружим, и я ему безмерно­ благодарна за весь тот ад, который он мне устроил длиной то ли в сорок, то ли в сорок пять дней (речь о съемках в картине «Принцесса и нищий». – МС). Я была второкурсницей у Олега Кудряшова, который называл меня Юлечка, трепал по щеке, видел во мне светлое и чистое. А Дмитрию Дмитриевичу нужно было другое из меня – и он это достал. Плакала. Много. Но это хорошая школа, я сразу иначе стала к кино относиться.

Александр: Я тебе расскажу свою историю, которую без понимания ситуации можно вполне трактовать как прямое столкновение с пресловутой новой этикой. К счастью, не в отношениях с женщинами, но еще хуже – с детьми. Опять же, дело было на съемках в Америке. Мы снимали «Скажи ей», сцена в школе, в финале дети должны подраться. В классе 30 детей – и к каждым 10 детям приставляется педагог, по американским законам. Наш маленький артист, Кай Гетц, уже отыграл значительную часть в России, я выучил его болевые точки, знал, что ему сказать, чтобы он заплакал. Мы с ним вполне договорились, он даже иногда говорил: «Саша, подойди поговори со мной про ужас». И вот я его ввожу в нужное состояние, у него наворачиваются слезы, его начинает потряхивать. «Камера, мотор!» И вдруг в кадре возникает педагог, идет к нему с бутылкой воды – ей показалось, что ребенок устал, ему нужно потянуться, расслабиться, снять напряжение.

Юлия: Ты ее не «убил»?

Александр: Любой режиссер меня поймет: в такие моменты хочется задушить. У тебя актер в нужном состоянии, и есть только час, чтобы все снять. И этот час стоит огромных денег, тем более в Америке. Фактически у тебя только одна попытка. В общем, сложно временами с новой этикой.

Юлия: Кто-то скажет, что в идеальном мире дети вообще не должны играть в кино. Не всегда понятно, где граница допустимого.

Александр: Я убежден: все зависит от родителей. Да, Кай актер. Это сложный вопрос, насколько он за себя в девять лет решает, но тут вопрос адекватности старших. Родители Кая находятся с ним в диалоге. До меня, например, он снимался в клипе, где по сценарию лежал в гробу. Родители с ним поговорили спокойно на эту тему.

Мне папа в детстве, лет в одиннадцать, показывал артхаусные японские фильмы с чудовищными сценами, и ему не казалось, что моя психика от этого как-то пострадает. Или меня не пускали в детстве к Додину в театр, потому что там на сцене голые женщины и мужчины. Если бы мама не созвонилась с администратором и не пришла со мной, у меня, возможно, не было бы той любви к театру, которая началась – прямо такая агоническая – с момента, как я увидел спектакль «Пьеса без названия». Кстати, потом уже сам смотрел его 11 раз.

Юлия: Видишь, ты на артхаусе вырос, а я из Пскова, впервые в театр сходила, когда уже на первом курсе училась. Но если говорить про этику и откровенные сцены в кино, у меня уважительное отношение. Например, я дублеров не прошу, потому что любая сцена – часть роли. Но, конечно, я категорически против порнографии.

Александр: Все зависит от того, что ты хочешь снять. Если нужно, чтобы по сюжету героиню десять жителей Африки пускали по кругу, то, может, лучше дублера, действительно?

Юлия: Если сцена не оправдана, режиссер просто хочет, простите, сиськи показать — это нет. Но если тебе объясняют и ты веришь, в этом случае эротическая сцена ничем не отличается от любой другой. Тело человеческое — это не стыдно, это красиво.

Александр: В фильме Феллини «Амаркорд», помнишь, юноша четыре минуты купается в огромной груди табачницы. В советской версии сцена попала под нож — Титта просто заходит в лавку, обнимает табачницу и сразу же уходит с растерянным видом. Ну неэтично было по советским меркам. Для меня это никогда не являлось камнем преткновения, я иногда даже не понимаю, из-за чего шум, что нам показывают такое страшное?! Из недавнего: фильм «Текст» пытались шеймить за буквальные кадры, в частности обсуждали сцену, где герой Петрова мастурбирует. Отличная сцена, лучшая, я считаю. Серьезно. В этом правда жизни: когда в руки чуваку попадает телефон другого чувака, то в какой-то момент, если он одинокий чувак, извините, то он будет др..ить на чужое видео с голой телкой. Если бы этого не было, получилось бы вранье.

Юлия: Сижу и думаю: а был ли у меня фильм без откровенной сцены? Иногда спрашивают: «Что бы вы не сделали в кадре никогда?» Да нельзя сейчас, на берегу, сказать, чего бы я не сделала. Я бы вообще ни в чем себя не хотела ограничивать. В фильме «Трое» у Анны Меликян была задумана сцена, где мы с Викой Исаковой должны поцеловаться. Мы долго обсуждали, как будем снимать. Но в последний день съемок перед этой сценой случился четырехчасовой перерыв, и Аня Меликян уговорила меня лечь поспать. Открываю глаза, стоит съемочная группа с букетом: «Юля, поздравляем, съемки окончены!». Стоп, стоп, погодите, а сцена с поцелуем? Мне говорят: «Слушай, ты так сладко спала! Мы тебя вместе с кроватью передвинули, поставили над тобой свет, через тебя оператор перешагивал, Вика легла рядом, аккуратно провела тебе по лицу рукой…» Мне нравится, когда режиссер — чувствующий человек, когда он готов перестроиться, если вдруг «оно само собой пошло». Так рождается доверие.

Юлия: Возвращаясь к теме новой этики, какой может быть харассмент со стороны людей, с которыми ты пуд соли съел? Мы выпускали спектакль, где я ходила по сцене в пеньюаре, и у нас на репетициях родилась шутка. Режиссер говорил: «Юля, все хорошо, а теперь попрыгай. Отлично смотрится, не останавливайся». И мы ржали, потому что это выглядело смешно. Но если запретить вот такие шутки, атмосфера исчезнет!

Александр: Я целиком на стороне людей, которые попали в действительно жесткую историю. Допустим, взяли человека в театр, позвали в кабинет худрука поговорить и там начинают «разводить».

Но, соглашусь с тобой, самое главное здесь – не накидывать единый трафарет. Я вижу крайность в преследованиях талантливых людей, увольнениях за твиты и шутки. Когда большому актеру рушат жизнь за то, что он какой-то барышне сказал, условно: «Я бы позавтракал твоей правой грудью». Каждый человек может пошутить плохо (в какой-то момент его высмеет тот, кто шутит хорошо). В таких случаях можно пощечину дать, послать подальше, уволить с фильма, в конце концов. Но все заслуги перечеркивать – не слишком?

Юлия: Знаешь, почему я спорно отношусь к #MeToo? Вот я женщина. Если я решаюсь поехать вечером в номер к продюсеру, который встретит меня в халате и предложит посидеть, то, наверное, какой-то выбор в этот момент я делаю. Иначе мне непонятно, когда актриса к продюсеру в ночи едет, о чем она думает?

Александр: О роли, видимо, которую хочет получить.

Юлия: Тогда с обеих сторон есть что-то нечестное. Бывают ли в мире театра и кино нарушения этики? Да. Бывает ли такое, что актрисе портит жизнь человек, которому она, грубо говоря, не дала того, что он хотел? Со мной не было, но я знаю, что бывает. И все равно выбор делает актриса. Если отказалась и пострадала – это одна ситуация, но если согласилась, и неоднократно, – совсем другая.

Александр: Знаешь, и давать в морду по-мужски – это тоже местами этично, а порой полезно и получить по носу. Мне однажды папа посоветовал «настучать» другу, который меня поддразнивал, не понимая, что крепко обижает. Папа сказал: «Ты должен ему по-другому объяснить, тогда у вас сохранится дружба». Так и случилось, кстати, 25 лет дружим.

Юлия: Но сейчас люди почему-то стали бояться решать вопросы, честно в глаза говорить: «Мне это обидно, ты делаешь плохо, прекрати». Мы закрываемся, прячемся за третьих лиц. Мне кажется, это тупиковый путь. Кайфово, когда два человека могут открыто выяснить отношения между собой.